Есть у меня брат. Он мне не родной брат. Но все равно я «братом» его называю. Иногда «браткой» или «братухой». По настро¬ению....  А фамилия у него всю жизнь одна и та же: Пескоструев. Не как у меня. Чего тут утаивать? У таких братанов, как мы, фамилии всег¬да разные. Большей частью. Так у нас, закадычных, заведено, чтобы фа¬милии были разные. Так и в ЗАГСе зарегистрировано, и по семейному альбому с фотографиями видно. Он на фото у забора сидит, и ботинки на нем востроносые, и пиджачок еще «с тех самых пор». А меня на фотографии вообще нет. Он же ведь старше меня лет на тридцать, и я еще не родился, когда он уже на поездах ездил. Однако роднёй мы все равно с ним считаемся. У нас порядок такой. Мы всю жизнь его соблюдаем .

 

А живет мой брат не в Москве. Он живет в другом городе. Я еще в школе не учился, а уже знал: есть в стране такой город. Там живет мой братан. И в семье говорили. Отец очень любил на это указывать. А еще помню портрет создателя отечественного велосипеда. Он на стене висел, и карта мира там же была. Так создатель тут ни при чем. А вот к карте всегда флажок был приколот. Им отец тот город отмечал, где брат мой жил и всегда жить будет. А как за стол за раздвинутый сядем, за белую скатерть с райской птицей посередине, так тут же праздник в стране, и вся округа ликует: салют, милиционер на лошади, лозунги и шары. Отец – в пиджачной паре, белой рубашке с жестким, как кровля, воротником, в галстуке с огурцами. В графине – желтые корки на дне. Сельдь на длинной тарелке, и лук кружками порезан. Отец сельди всем положит и лука не забудет подложить. Потом вилкой по рюмке постучит, встанет и скажет: «Ну сперва давайте за братана нашего, Пескоструева. Он хоть всю жизнь в дру¬гом городе живет, а всю нашу братию никогда не забывает!».

 

Тот город не знаю, где находился. И как назывался, тоже не знаю. Птицы на болоте кричали, и в полнолуние кто-то палкой по сухому дереву стучал. Это известно. Однако отец, когда я спрашивал , сперва к карте новый значок прикалывал, а после рукой куда-то махал. Вот я подхожу к отцу и всегда одно и то же: «Бать, а где мой брат живет в настоящее время? Он чем теперь занимается?» Отец смотрит на меня так, будто не понимает: «Какой еще брат?» А после сообразит, что я от него хочу, к окну меня подведет и махнет куда-то рукой - туда, где северная сторона или восточная. И я тогда сразу догадывался, что так уж мой папка устроен, что как-нибудь иначе махнуть он не может... Он обязательно должен на Север или на Восток. 

 

Потом я узнал: есть в том другом городе, на станции, клумба с мелкими розовыми цветами. А за клумбой, если приглядеться, угадывается на постаменте бронзовый бюст известнейшего в стране братана. Никто не помнит, как он на станцию попал, но фамилия у него Пескоструев. Как у братана. Я спрашивал, на одной ли такой станции есть такой бюст, который увековечил образ Пескоструева. И отец мне тогда говорил: «Спасибо тебе за вопрос. А Пескоструеву за то, что значков на карте не хватает!» Я, конечно, оглядывался и видел: точно, карта уже вся в значках, живого места нет, а все равно не хватает.

 

Несколько раз наш разговор по братану приходился на утро того осеннего дня, когда отец в кухне щеки мыльной пеной намыливал. Побрившись, он грушу давил пульверизатора и повязывал галстук, отражаясь в зеркальной двери шкафа. А вечером того же дня мы выходили на улицу, и я шел с отцом по улице, и он показывал мне иллюминацию на домах, воззвания... Воздух был уже холодный, и я видел клубы белого пара из каких-то дверей, и висел портрет на стене, и был этот портрет почти до пятого этажа. И я не приставал к отцу с разными вопросами о происхождении всего этого. Я уже знал, что и вся иллюминация, и весь «светлый образ до пятого этажа» - они-то и есть еще одно напоминание о таинственной сущности и загадочном происхождении кого-то покрупнее братана моего. А отец останавливался и, нагнувшись ко мне, тихо говорил: «Нам всем учиться у него надо. Хороший, крупный братан плюс иллюминация – вот что такое радость для нас и для всего человечества!».

 

Наверное, мой брат, как и все мы, всегда своей жизнью жил. И когда он на далекой радиолокационной станции работал, и потом, когда находился на должности сменного машиниста башенного крана. И еще где-то, где голое поле, вышки с часовыми, и ничего больше не произрастает. Не было у нас в семье никаких сомнений насчет этого. А то, что он был всегда щедрый, отзывчивый, а не жмот какой, так то еще очевидней. Тут ясность полная. Как фонарь на столбе на той самой станции, какой в ночи бронзовое лицо освещал. Или как полная луна, от которой резкие тени штакетника на дороге, а за забором - бутылка в траве. А на бане - труба. И повсюду, знаете ли, неторопливая музыка. Отчетливо слышно, как где-то, в далеком проселочном городке, незамужние бабы поют. А на окраине небольшой мужик в черных остроносых ботинках и в пиджаке с хляс¬тиком. На лавочке. Курит. Сидит мужик и курит. Ну, как бы вроде ждет чего-то у ворот... 

 

А вообще-то, честно сказать, я до сих пор не знаю, кто он такой. Кого сидит? Кого ждет? Может, это он - братан Пескоструев, а может, не он. Кто теперь разберет? Но все равно так меня и тянет к братухе поехать, братка посетить. Ведь в тех краях я еще никогда не был. А ведь там, отец говорил, закаты за рекой какие! Какие там грибы надутые, съедобные, и помпа много лет стучит... А как собака за забором лает! Без ярости на чужого, глубокомысленно. И что-то связывает меня с далеким братом. Не помню, что именно. Может, тот бюст, какой в полнолуние всегда светится и какой из окна поезда виден... А может, что-то еще, как говорили у нас, более энергетическое. Вроде той птицы на праздничной скатерти, а то и давней селедки с луком. А может, и запись в книге ЗАГСа. Ведь братан мой и я – мы оба, как говорил отец, и есть «единый акт гражданского состояния». Хотя фамилии у нас разные, и он всегда был лет на тридцать старше меня.